А.Васильев: «Для всех нас он был — Володька, Вовка Высоц­кий... Ведь тогда мы пели его песни, совершенно не подозревая, что они гремят по всему Союзу. Они гремели, но этот гром до нас не доходил. И вдруг — Марина Влади! И в нашем театральном возду­хе повисло:

— Марина Влади — звезда! И наш — Вовка Высоцкий! Ну, ведь «не по Сеньке шапка»! И куда же его занесло? В Париж!

Был такой шелест... Вообще люди завистливы, а актерская бра­тия — тем более. И, что греха таить, во мне это тоже было».

Кроме зависти бытовой — к машине, к загранпоездкам, — была еще и зависть профессиональная. Многим актерам с завышенной самооценкой казалось, что Высоцкий такой же, как они, а может, где-то и похуже... А ему не было чуждо «ничто человеческое». Он был очень честолюбив, хотел играть интересные роли, стремился со сцены говорить от своего имени, делать каждую роль своей в собственном смысле слова. Он понимал, что в любой роли публи­ка ждет появления Высоцкого, ждет подтверждения и углубления своего знания о нем.

Н.Дупак: «Актеры... Да они же угробили его завистью».

Конечно, Высоцкий знал об этом... Вначале взрывался, возму­щался, а в последние годы отвечал почти полным равнодушием...

Был обижен В.Шаповалов за отобранную и уже подготовлен­ную роль Лопахина, В.Золотухин, не допущенный Высоцким к Гам­лету. Не подпустил Высоцкий ни И.Дыховичного, ни своего лучшего друга И.Бортника к роли Свидригайлова, а В.Смехов, подталкивае­мый «шефом», просто отказался от этой роли, предвидя последст­вия. Однажды чуть не дошло до драки с А.Васильевым, когда тому пришлось подменять вышедшего из формы Высоцкого... Дружба дружбой, а роли врозь! К любимой роли Высоцкий относился как к любимой женщине — своего рода актерский максимализм.

Не последнюю роль в непростых отношениях Высоцкого с кол­легами играли и его личные черты характера, о которых актер Алек­сандр Трофимов сказал: «Владимир в последние годы держал себя очень замкнуто... Он всегда проходил достаточно независимо, что мог­ло показаться и высокомерным... И это, наверное, порождало в труп­пе — я не говорю про всех — какую-то неприязнь, даже злобу».

Никто не изобрел отдельного статуса общения с уникальными личностями. И даже у мудрого психолога Любимова порой не хвата­ло терпения и такта в обращении с Высоцким. Очень сложно впи­сывалось явление Высоцкого в повседневные отношения постанов­щика спектакля и актера, на котором держится репертуар.

Вот картинка, описанная В.Смеховым в его воспоминаниях:

«Высоцкий опоздал на час на репетицию.

—  Ну и где этот господин? Ага, ну спасибо, что посетили нас, почтили своим вниманием...

— 

Юрий Петрович, я вам все потом...

—  Не надо мне ваших объяснений, Владимир Семенович! Знаю я вас всех насквозь! Ролью надо болеть, такие роли на дороге не ва­ляются... Ну что вы там под нос себе бурчите?.. Это Шекспир, здесь дыхание должно быть крупное, здесь строка должна идти широко, а вы... что вы там бормочете? И в каком вы виде сюда пожаловали? Что за кокетка! Разве Гамлета можно в таком виде? Прилетел... опо­здал... подкатил в «мерседесе»... и в бархатных штанах... о чем вы ду­маете? В облаках всемирной славы купаетесь? А ну, снимите к чер­товой матери эти брюки, репетируйте в нормальной рабочей фор­ме или вообще не надо ничего!».

Тактика отношений менялась в зависимости от обстоятельств. Еще из воспоминаний В.Смехова: «Помню, как Володя после «раз­вязки» появлялся в дверях зала, где Юрий Петрович вел репети­цию. И вот Хозяин видит: в проходе — чистенький, благоухающий Высоцкий. Режиссер кинул указания тем, кто на сцене, и начал тихо пятиться к дверям, а сравнявшись с бывшим нарушителем, по-приятельски прошептал: "Володь, сигаретка хорошая есть?"»

Наступил период, когда Высоцкому просто надоело актерство как таковое. Нараставшее чувство недовольства собой, беспокоя и угнетая, становилось невыносимым. Выступая 26 марта прошло­го года в зале МВТУ им. Баумана, он сказал об этом так:

«Я вообще предпочитаю в человеке... творца предпочитаю исполнителю. По­этому в этом смысле я с меньшим уважением отношусь к своей как бы «основной профессии» — актерству; с меньшим уважением, чем к своему сочинительству, которое мне чаще дает минуты дейст­вительно... я не знаю, может быть, это громко сказано, но — мину­ты вдохновения. Потому что, в общем, стоит заниматься творче­ством, только когда ты ощущаешь вот это происходящее помимо тебя, которое выливается на бумагу, потом — вот сюда, в аудито­рию. Я это больше люблю».

Он не хотел быть чужим исполнителем, когда сам был перепол­нен неосуществленными замыслами. Ремесло актера для Высоцкого-поэта было лишь одной из потребностей души. Работу в театре он воспринимал как постылую службу, дававшую статус легально­сти, необходимый для получения служебных характеристик при по­лучении виз. Если в 65-м году он говорил, что служба в театре по­могает ему сочинять, то теперь он стал ощущать актерство как тор­моз для поэтического творчества. Ему хотелось быть независимым, а независимых актеров не бывает. Еще в 71-м году, после того как он добился для себя главной роли мирового репертуара, он с гру­стью говорил Карапетяну:

— Я, вообще-то, обыкновенный совслужащий. Я же лямку тяну. Ну сколько я могу кривляться в роли Керенского. Надоело, а уйти не могу.

Ни одному, даже рядовому, актеру подобный парадокс не при­шел бы и в голову. Тем более артисту Театра на Таганке. Но он сам ощущал и давно поняли зрители, что на сцену «Таганки» выходил не просто актер знаменитого театра, а самый влиятельный поэт сво­его времени, ставший «властителем дум» целой страны.

Д.Боровский: «Сложность положения Владимира в театре за­ключалась в том, что он вырастал в огромную величину, а оставался членом труппы... А в театре — репертуар, дисциплина... И у многих актеров жизнь — это только театр. А у Владимира жизнь вне теат­ра была, и жизнь значительная и интересная... Ему нужна была сво­бода, как человеку, как вольному художнику... И дисциплина меша­ла... но и спасала его. Роль Гамлета не только стала его театральной судьбой, но и продлила ему жизнь...

Не все в театре понимали величину Владимира — близость все­гда мешает осознанию истинных пропорций. А еще этому понима­нию мешало то, что актеров объединяют подмостки, а там — свои амбиции и самолюбие... Мне было проще, я был не артист. Отно­шение в театре к Владимиру было и с любовью, и с ревностью, и со всем тем, что таит в себе театр.

А еще конфликтность была в том, что Высоцкого любил Лю­бимов... Юрий Петрович прощал Владимиру те слабости, которые другим он никогда не прощал».

Еще в 68-м году Любимов говорил: «Когда он начинает пить — расшатывается весь организм театра, надо либо закрывать это заве­дение, либо освобождать Володю, потому что из-за него я не могу прижать других, и разваливается все по частям».

Не прельщала Высоцкого и достаточно высокая зарплата в те­атре. В последнее время Высоцкий получал 180 рублей — ставка ак­тера высшей категории. Концертная ставка — 19 рублей — была на­значена приказом министра культуры СССР П.Демичевым лишь в феврале 1978 года. С надбавками за мастерство и за гастрольный характер работы это составляло 32 рубля за сольный концерт. По нынешним меркам — деньги мизерные, в сравнении с доходами от продажи билетов на концерт. А для Высоцкого этого уже тогда было мало — он уже знал себе настоящую цену. Ему нужна была свобо­да и творческая, и человеческая.

И вот, 7 января на устное заявление Высоцкого об уходе из те­атра Любимов ответил:

—  Вы не имеете права подставлять театр.

— 

Вы начали в сорок

—

и сделали. А я хочу в сорок два начать...

Затем он подает письменное заявление, в котором указывает, что по состоянию здоровья и нехватке времени он отказывается от участия в некоторых спектаклях. Видя его настойчивость, Любимов подписывает заявление со словами:

—  Ну что же, Володя, решайте сами... Только я вас прошу: иг­райте Гамлета.